Проза.

РАССКАЗ КАТАЛОНСКОГО ЛУЧНИКА

Я стоял на коленях - не по своей воле стоял - помощник палача с силой оттягивал назад мою голову, а сам палач (наверняка со скучающим выражением лица) медленно подносил к моему лицу раскаленный прут. Я бессмысленно смотрел на приближающееся железо, понимая, что вот эта красно-светящаяся палка - последнее, что я вижу в своей жизни. Она приближается и… …Я с воплем подскочил на постели и сел. Господи, сколько же можно издеваться, каждый год в один и тот же день один и тот же сон, и конца этому, похоже, не предвидится. Мне двадцать семь лет, пять из них я лишен зрения, а неведомые силы (божьи или дьявольские - не знаю) все никак не позволяют мне забыть… Ну, или не забыть, а примириться с действительностью. Но каждый год двадцать четвертого января я просыпаюсь от кошмара и, не в силах более заснуть, начинаю заново перебирать и передумывать свою жизнь…

* * *

Зовут меня Ги д'Альфаро, родом я из Каталонии. Мать моя происходила из боковой ветви семейства Тренкавелей, что правили в Безье, а отец был рыцарь и сеньор замка Альфаро, хотя по сути дела - просто разбойник. Во всяком случае, все соседи звали наш замок "разбойничьим гнездом", а отца единодушно не любили. Разумеется, яблочко (в моем лице) от яблони упало недалеко: несмотря на старания матери и нашего капеллана сделать из меня нечто, обезображенное куртуазией, разбойничьи склонности в моей душе перехеривали все. Нет, грамоте и даже складыванию песен меня худо-бедно обучили (чего это стоило бедняге капеллану - я лучше умолчу), но в остальном… Я целыми днями пропадал за стенами замка, злостно грабил фруктовые сады и тренировался в стрельбе. Стрельба из лука и арбалетов всех видов была моей настоящей страстью, сжигавшей душу без остатка и жалости. Кроме того, я с детства был практичным парнем и отлично понимал, что умение хорошо стрелять и попадать в цель хотя бы через раз - это верный кусок хлеба. Ну, я-то попадал не через раз, а всегда. Это не хвастовство, это констатация факта. Апельсинам, цветам и вольнопарящим птицам, которых я сбивал влет и на спор, от меня просто спасу не было. Соседские парни от этого зеленели лицом и скрипели зубами, девушки выказывали все признаки обожания, а я совершенствовал мастерство и укреплял славу Ги д'Альфаро как меткого стрелка. Потом в земли графа Тулузского, вассала нашего короля Педро, нагрянули гости с севера. Да не просто так, а с крестовым походом, дабы искоренить веру катаров, объявленную ересью. Странно все-таки устроены мозги у католиков - что не католичество, то сразу ересь, и на существование не имеет права по определению… Конечно, большинство северных рыцарей больше интересовали не катары с их ересью, а земли лангедокских и, по возможности, каталонских сеньоров, что очень возмутило моего отца. - Это что за дела?! - риторически вопросил он в один из вечеров. - Если эти французские поганцы разграбят все вокруг, то кого буду грабить я?! А уж чтоб меня грабили, я и вовсе не согласен! - сказал отец и пошел воевать на стороне графа Раймона VI Тулузского. Ясное дело, не один пошел, а с отрядом, в коем находился и я в качестве стрелка. Как я уже говорил, мой отец вообще-то был разбойником, и воевал соответственно - по-разбойничьи, то есть никогда не лез в авангард войска (убьют же!), но зато немилосердно трепал французские боевые порядки, неожиданно налетая то с флангов, то с тыла, а то и вовсе ночью, когда уставшие от очередной резни крестоносцы более всего жаждали отдохнуть и поделить добычу, или, для разнообразия, кого-нибудь сжечь, лишний раз показывая свою непомерную католическую доброту. Кстати, именно в то время мы с отцом приняли альбигойскую веру - просто из чувства протеста… Вернее, "назло" окатарился отец, а лично я понял, что не могу и не хочу разделять веру, за которую, как выяснилось, можно (и нужно!) предавать людей мучительной смерти. Мои стрелы, конечно, убивали, чего греха таить, но хоть не мучили… Нашему отряду, а вернее сказать, банде, сопутствовал успех, но однажды кто-то решил, что везения с нас хватит: в одной из стычек половина отряда (с ней и мой родитель) была убита, а почти вся вторая половина, в которой оказался я, попала в плен. Моих товарищей без особых проволочек повесили, а для меня, как персоны сильно вредоносной, придумали нечто особенное. Мне выжгли глаза и раздробили пальцы рук, а потом просто вышвырнули в лес, пожелав промучиться как можно дольше. Несмотря на ужас и боль, помнится, я даже тогда проявил подлинно лангедокское остроумие - сказал французам спасибо… Эти французы были, несомненно, добрые католики, но желать по-настоящему и от души умели плохо - я не мучился столь долго, как они бы хотели. В лесу на меня абсолютно случайно наткнулись уцелевшие вояки из нашего отряда. Меня привязали к лошади, чтоб не свалился, и доставили в родной замок, по счастью, не разрушенный и не разграбленный. По крайней мере, так мне сказали - сам-то я ничего не мог видеть… Естественно, потом меня долго лечили. Занимался этим некий Совершенный по имени Раймонд, известный своим искусством врачевания. До того, как удалиться от мира, этот Раймонд жил, кажется, в Альби, лечил людей, и так это ловко у него получалось, что тамошний епископ объявил его колдуном и открыл на Раймонда охоту с незамысловатым намерением сжечь. Раймонд обиделся и ушел в лес, где и принял Утешение и звание Совершенного. Перед Совершенными положено преклонять колени; на Раймонда же я был готов молиться. Он чародействовал надо мной сутками, делая всякие бальзамы для моих сожженных глазниц, сооружая хитрые распорки для сломанных пальцев, и ведя разного рода душеспасительные беседы. Последние, пожалуй, были мне нужны больше всего, ибо жизнь без луков и арбалетов казалась мне бессмысленной, и я довольно часто подумывал о самоубийстве. Два раза даже пытался его осуществить, но в первый раз просто не нашел окно, а во второй попытки открыть раму пресек Раймонд. Он оттащил меня от окна, усадил на постель, отводя душу, выругался похлеще любого рутьера (ни до, ни после я от Совершенных такого не слышал!), а потом сппросил обычным своим шелестящим голосом призрака: - Что тебя так мучается, Ги? Знаешь, многим повезло меньше, чем тебе, но они живут, и благодарят Бога за то, что живы. О чем ты жалеешь? - О чем жалею? - горько усмехнулся я. - До того, как эти ублюдки выжгли мне глаза, я был одним из лучших стрелков Лангедока и Каталонии. Понимаешь теперь? - Понимаю, - серьезно ответил призрачный голос. - Но посмотри на это с другой стороны: ты убивал, и у тебя отняли возможность убийства. Сожалеть об этом грешно. Это дьявольское сожаление, Ги! - Тут не в убийстве дело, - возразил я. - Убить-то я и сейчас могу, голыми руками Понимаешь, для меня это было… ну, как для тебя твое целительство. Если бы тебе запретили лечить, ведь ты бы сожалел, а? - Хм-м… Знаешь, наверно да, - признал Раймонд. - А почему? - коварно спросил я. - Очень просто: в жизни нужно быть кем должно, а не кем приходится. Если Господь дал мне талант целителя, то я должен быть целителем, а не воином или землекопом. Понимаешь? - А если Господь дал талант стрелка? Раймонд на секунду задумался, а потом тихо рассмеялся. - Да, - сказал, он, - ты меня обошел! Впрочем, я никогда не был силен в таких спорах, мое дело лечить… Что ж! Если Провидение назначило тебя стрелком - будь им. - Вообще-то я слепой, и пальцы у меня не шевелятся! - не без ехидства напомнил я. - Что говорит твое Провидение по этому поводу? - Понятия не имею! - фыркнул Раймонд. - Но вот простая медицина говорит довольно многое. - Вот и скажи, как представитель медицины! - Изволь! С пальцами все просто: делай любую работу, требующую напряжения кисти, собирай мелкие предметы, разминай что-нибудь - и они снова станут ловкими и гибкими. С глазами, правда, потруднее, новые у тебя не вырастут, но слепые люди живут, и подчас ориентируются в мире лучше зрячих. Я саркастически ухмыльнулся: - Вот спасибо, утешил! Чтобы выстрелить во что-то, нужно это что-то видеть! - Необязательно, - невозмутимо ответил Раймонд. - Учись слушать, обонять и осязать мир. Если будешь работать долго и много, ты поймешь, что у каждого человека свой ритм сердца, свой запах и свое тепло. Это трудно. Но если ты сумеешь этому научиться - тебе не будет равных. Слепые стрелки встречаются один на тысячу - но они никогда не промахиваются. Раймонд говорил что-то еще, но я уже почти не слышал. Я осмысливал его слова насчет слепых стрелков. Сердце мое наполнялось безумной надеждой. Один на тысячу, значит? Хорошо, я им буду. Я стану лучшим, и тогда французы от меня поплачут - у них на это глаза есть… -… Да, и самое главное, - как сквозь туман услышал я Раймонда. - Учись, но не позволяй, чтобы в учении тебя направляла ненависть. Отличай Божью помощь от дьявольского искушения. Я кивнул - но больше для вида. Божья помощь и дьявольское искушение интересовали меня в последнюю очередь. Главное - я смогу вернуть свое искусство и снова стать самим собой! В том, что у меня хватит на это сил и упорства, я не сомневался, а уж всякие там вмешательства высших и прочих сил - это как пойдет… Вскорости Раймонд признал меня совсем здоровым, и покинул стены замка Альфаро, наотрез отказавшись от предложенных ему подарков и денег - немаленьких, кстати! А я, сжигаемый надеждой и желанием "быть кем должно", принялся за тренировки и упражнения. Я не буду их описывать - это было утомительно, порой мучительно и в конечном счете малоинтересно. Однако слова Раймонда сбывались, да так, что иногда меня это даже пугало: раздробленные когда-то пальцы стали еще ловчее и сильнее, чем прежде, а оставшиеся в моем распоряжении чувства обострились нечеловечески. Прямо скажем, иногда я даже ощущал себя более летучей мышью или охотничьим псом, нежели человеком. Я слышал самые тихие звуки, недоступные человеческому уху, чуял множество запахов и узнавал по ним людей и предметы, а осязание мое развилось до того, что я мог свободно ходить без поводыря и даже без посоха, ибо я чувствовал все и вся на расстоянии! Конечно, такое меня радовало, но иногда примешивалось и опасение - а не дьявольщина ли это? Но я утешал себя тем, что душу я вроде никому не продавал, а всего достиг ценой собственных мучений, стало быть, вполне по-божески! Однако, прошло много времени, прежде чем я взял в руки вожделенный лук. Первые месяцы я стрелял в деревья и камни, а потом перешел и на живые мишени вроде пташек в саду и крыс в погребах. Было очень странно ориентироваться на шум невидимых крыльев или топот маленьких лап, но я привык, и даже начал находить в этом своеобразный азартный интерес. Я слышал шум, чуял запах перьев или шерсти, ощущал тепло маленького (ну, или не очень маленького) тельца, и… Очень скоро я стал попадать в цель не хуже, чем когда был зрячим! Когда же "крысопопадание" перестало быть чем-то необычным, я решил попытать счастья в чистом поле. Мне было интересно, смогу ли я во что-нибудь попасть, сидя в седле? …Я ехал по извилистой тропинке, ведущей от замкового холма на равнину и дальше в лес. Мир вокруг меня шумел, источал разнообразные запахи, слабый ветерок шевелил волосы, и честно говоря, ни в кого стрелять не хотелось - уж очень было хорошо… Искушение настигло меня только после того, как "чисто поле" кончилось, и моя тропинка запетляла между деревьями. Я наложил стрелу на тетиву небольшого лука и насторожился, "выслушивая" себе подходящую цель. Но удача сегодня была не со мной: только я наметил свиристящую в переплетении ветвей птицу, мой конь переступил с ноги на ногу, я качнулся в седле, и стрела со свистом улетела в чащу. Судя по раздавшемуся треску, она вонзилась во что-то твердое - кажется, в рассохшееся дерево. Я плюнул, но доставать ее не полез - уж в чем, а в стрелах у меня недостатка не было…

* * *

Помню, как я в первый раз решился отправиться в Тулузу на состязание стрелков. Понятно, выглядел я удивительней некуда: парень с луком и черной повязкой на пустых глазницах (специально прикрыл, чтобы не возбуждать излишней жалости и не пугать честной народ!). А народ, само собой, таращил глаза и гадал, каким это образом слепой надеется попасть куда надо и как минимум не угодить в кого-нибудь из них. Кое-кто всерьез предполагал, что я продал душу дьяволу либо просто рехнулся. Я никого и не разубеждал - мне было не до того. Я стоял рядом со зрячими стрелками и слушал. Возможно, вы не поверите, но слепой много чего может определить по звуку: расстояние до мишени, соотношение "яблочка" и "поля", а также места попадания стрел товарищей по состязанию. Так что я, угодив точно в центр мишени, не очень-то и удивился. Зато толпа, конечно, удивилась сверх всякой меры, а распорядитель турнира даже потребовал повторить выстрел - вдруг у меня случайно получилось? Я согласился и - каюсь! - не смог отказать себе в удовольствии подшибить собственную стрелу. Люди только ахнули, а у распорядителя, надо полагать, надолго отвалилась челюсть! Шепотки о моей сделке с нечистым в толпе значительно усилились… После этого состязания жизнь моя стала очень активной и разнообразной: я снова начал водиться с файдитами и разбойниками, и сполна отомстил французам за отнятое зрение! Между прочим, в дни моего пребывания в отряде хозяина замка Мирамон нам случайно встретились те самые молодчики, по милости которых я остался без глаз. Тогда моя история повторилась с точностью до наоборот: французы были частью уничтожены, частью пленены и повешены. Правда, одного из них не пришлось даже вешать: он узнал меня и умер - просто от страха. Чуть позже я узнал, что это был мой бывший палач… но ни в одном отряде я не оставался надолго: во-первых, меткость слепого была дорогим удовольствием для разоренных сеньоров, а во-вторых, товарищи по оружию меня чаще всего боялись, считая мое искусство "дьявольским", что общению тоже не способствовало. Объяснения, что я, подобно многим незрячим, хорошо слышу и чувствую, людей не убеждали. Помнится, один тип довел меня чуть не до белого каления, выясняя, не стреляю ли я раз в месяц в пятницу в изображение Христа или Девы Марии - мол, так делают многие лучники для обретения меткости. Я ответил, что такими вещами не занимаюсь, а для пущей убедительности послал вопрошающего ко всем чертям. Сейчас я живу, в общем-то, как обычный человек, и не знаю недостатка ни в деньгах, ни в славе - страшноватой, конечно, но вполне заслуженной. Можно сказать, все хорошо настолько, насколько возможно в моем состоянии. Но по ночам я чувствую, как душа дрожит от непонятного страха, созерцая кошмары моего некрепкого сна… Господи, почему?

* * *

В лесу, широкой подковой окружавшем холм Альфаро, достаивала свой век всеми забытая католическая часовня. Источенные жуками и червями деревянные стены почти разрушились, явив миру установленный в часовне огромный крест с изображением распятого Христа. Из рассохшейся груди фигуры торчала тонкая стрела - стрела для малого лука Ги д'Альфаро…